ЧИФ, или История водоплавающей собаки /киноповесть/

Автор: Борис МЯВК

Часть I. НА ПЛАВБАЗЕ

1. Двое под дождём

Чиф появился на судне, точнее на рыбацкой плавучей базе «Страда», с последним её заходом во Владивосток. Подгулявшие матросы сманили его колбаской с нашего двора, точнее «стодворки», как называют проходные, беззаборно-безграничные дворы. Пёсик жил здесь, окружённый общей любовью всего нашего огромного ветрового заслона. Да и можно ли было его не любить такого?! Лохматый, с блестящей чёрно-серебряной шерстью, невысокого, мальчишечьего роста (чуть больше болонки), но на стройных ногах, с доверчивой, чуть не улыбающейся, такой потешной и наивной мордой. Не «набитой», мопсовой, а нормальной, симпатичной собачьей мордой, с красивым, нависшим со лба завитком-колечком, тоже чёрно-седым, прямо-таки модным. Представьте себе к тому же, что пёс был с юмором, да-да, с добрым юмором в золотисто-карих, светящихся человечьей мыслью глазах.

Подгулявшую компанию на пути в порт застал дождь, а пёсик, которого матросы взяли на шкертик, то есть на самодельный поводок, этого не любил и норовил вырваться, чтобы улизнуть в ближайшую подворотню. Представьте себя таким же лохматым – шерсть в палец длиной – и вы его поймёте. Пришлось нести пса под плащом.

Скачать повесть

На палубе, аспидно отливающей влажной сталью, он сразу был предоставлен самому себе: матросики, заметив капитана на спардеке (на палубе надстройки, значит), брызнули врассыпную по каютам.

Он совершенно растерялся в незнакомой обстановке, а особенно от непривычных запахов рассола и тука, то есть кормовой рыбной муки, которые не выветриваются на промысловых судах никакими ветрами, мойками и даже генеральной приборкой.

Собственные следы его обрывались тут же, где он был выпущен из-под плаща. Пути назад не было...

Счастливые встречи почти всегда, как это ни удивительно, происходят случайно. Под бортом плавбазы как раз стоял танкерок, нефтеналивное судно, и шла приёмка топлива. Это входило в заведование механика Борисыча, вот он и оказался сейчас, в дождь, на палубе. И стал первым человеком, приветившим пса в трудный, переломный момент его жизни.

Окружённый со всех сторон мокрым металлом, в котором к тому же бродили непонятные вихревые токи, отзывавшиеся лёгким, но всё равно неприятным зудом в подушечках лап, оглушённый запахами, тоже не из приятных, пёс стоял посреди палубы, не решаясь забиться в какой-нибудь угол. Он сунулся было под лебёдку, но сразу выпачкал бок мерзким чёрным солидолом. Эта липкая дрянь, которую не вылижешь, так шибала в нос, что он предпочёл вернуться под дождь, на прежнее место, где хотя бы под брюхом было относительно сухо и тепло и четыре сухих островка образовались под лапами. Вернувшись, он не нашёл уже ни того, ни другого. И понуро стоял, опустив хвост, время от времени вращая мордой из стороны в сторону и теряя надежду на спасение от дождя, противным холодным языком прилизавшего шерсть и надоедно продолжавшего лизать. Пёс сделался жалким, маленьким и начал мелко дрожать кожей.

Вечерело и холодало.

- Ты откуда такой взялся? – Механик нагнулся, с лица его пролилась струйка воды и попала прямо в поднятый к нему чёрный собачий нос. Пёс смешно, в палубу, чихнул и вновь поднял на человека говорящие свои каштановые глаза. В них светился живой интерес к личности, склонившейся над ним, тоже промокшей и печальной. А ещё в них затеплилась было просьба-жалоба, но поразительно быстро сменилась сочувствием: нет-нет, мол, я ничего, я же вижу, тебе самому несладко, тебя тоже, наверное, бросили под дождём, так давай тогда мокнуть вместе, всё вдвоём веселей.

- Ишь ты, — удивился человек и положил на горячую голову собаки уютную лодку ладони. Она пахла точь-в-точь как у знакомого шофёра.

Пёс на мгновение зажмурился и перестал дрожать. Человек выпрямился, придержав ладонью поясницу, и оглядел сверху невзрачное существо, снова трясущееся и понуро опустившее голову. «Экий страшилка, — подумал механик. – Притащишь его в каюту, ещё хозяйка моя испугается...»

- Ну что с тобой делать?

Пёс поднял глаза, и в них был тот же вопрос:

- Да что ж тут поделаешь?

Человек, хмыкнув, улыбнулся:

- Ладно, собирайся, не мокнуть же тебе дальше. Дальше некуда. Пошли, что ли, — и хлопнул себя по бедру.

Пёс оказался понятливым. Встряхнулся слегка и пошёл рядом.

В тёплом коридоре кормовой надстройки, обители матросов и машинной команды, он встряхнулся поэнергичней, обдав переборки веером брызг, а уже перед самым входом в каюту – ещё раз, да так продолжительно, точно человек, вытирающий у двери ноги с дождя. Борисыч за это погладил его по лохматой спине. Пришлось снова на скорую руку встряхнуться, не входить же в дом мокрой курицей.

2. Крещение

В каюте никого не оказалось. Пока хозяин переодевался, можно было немного обнюхаться. Так, линолеум под лапами, честно говоря, вонюч, но терпимо. Главное, что сухой. Стол, слава Богу, из дерева. Диван тоже на деревянном основании, изрядно припахивающем шофёрскими ботинками. Из открытого шкафа-рундука веет знакомым букетом разной одежды, которая заменяет людям шерсть, противнейшим нафталином и духами. Ф-фу! Холодильник источает приятные ароматы колбасы, жареной рыбы и, кажется, зелёного горошка, тоже относительно съедобного продукта. Умывальник в углу обдаёт ванной: мылом, зубной пастой, которой однажды дети намазали псу нос, одеколоном и чуть-чуть хлоркой. Жить можно. Ну а под столом, где коврик так хорошо щекочет сухим ворсом подушечки лап, вообще бесподобно. Надо только ещё раз, прежде чем лечь, хорошенько повытрясти из шерсти остатки дождя... Вот так. Теперь можно устраиваться.

Пёс свернулся колечком и, прежде чем задремать, с минуту любопытно следил за движениями человека. Умывшись и переодевшись, хозяин достал из холодильника колбасу, отрезал кусок, налил в эмалированную миску воды и предложил собаке ужинать.

Ни есть, ни пить псу не хотелось, но перевесило желание отблагодарить спасителя, и он, поднявшись, понюхал колбасу и коротко лизнул оказавшуюся близко руку. Они обменялись взглядами, полными дружеского доверия.

Хозяин расположился у умывальника бриться, а пёс придремнул. Но вскоре пришла хозяйка, и он мигом проснулся и выжидающе-вопросительно смотрел на неё, пока она его бесцеремонно, что называется в упор, изучала.

- Страшненький, — сказала она почти в точности так, как подумал о нём на палубе хозяин. – Ему бы ещё рожки, и получился б настоящий чёрт... Нет, — поправилась она, — чертёнок. А глазки у него так и вообще...

- Ангельские? – подсказал хозяин.

- Да нет, скорее человечьи, мальчишечьи. А как его зовут?

Борисыч на мгновение задумался и... Нет, надо на этом мгновении нам с вами немного задержаться. Чем старше человек, тем больше вмещают в себя интересного подобные мгновения.

Когда заканчивалась Вторая мировая война, будущий механик был малышом. Но он отлично помнил, что в каждом дворе их небольшого городка обязательно были Гитлер или Геббельс. Особенно часто звучало второе имя, принадлежавшее шефу гитлеровской пропаганды. Художники Куприянов, Крылов и Николай Соколов, известные под коллективным псевдонимом Кукрыниксы, на своих знаменитых карикатурах изображали Геббельса в виде заливающегося лаем барбоса в фашистской форме. Отсюда и пошло целое собачье поколение не Шариков, не Рексов, а Геббельсов. У них во дворе тоже бегал, звякая цепным кольцом на проволоке, беспородный симпатяга, заклеймённый этой кличкой. Он непременно был бы Дружком, если б имя ему давали не взрослые, а дети...

- Чиф! – выпалил Борисыч.

Пёсик навострил уши и, чуть набок склонив голову, вопрошающе уставился на него. Хозяин с хозяйкой переглянулись и расхохотались.

- Чиф! – весело крикнула хозяйка и протянула собаке открытую ладонь. – Дай лапу.

На флоте, как и в мальчишечьем мире, любят короткие имена: кэп – от английского кэптен, капитан; дед – старший механик, традиционное прозвище (в былые времена, чтоб дослужиться до этого звания, нужны были не годы – десятилетия); сэм – старший электромеханик, словообразование, как видите, из первых букв. Чиф же в переводе с английского значит старший. Чиф мэйт – старший помощник капитана. Флотский народ и зовёт старпомов не иначе как чифами.

Поутру, сменившись с вахты, старпом частенько делает обход по палубам и каютам, проверяя санитарию, заправку коек и всякий вообще порядок. Электрочайники, плитки, кипятильники, как пожароопасные, держать в каютах не разрешается, и народ обычно прячет это хозяйство, а включая, закрывает дверь, как говорится, на лопату. Борисыч же пренебрегал этим. Ну и пошло у них со старпомом по известной схеме: коса на камень. Кипятится там чаёк-кофеёк или жарится свежая рыбка, вдруг – вслед за упредительным стуком – открывается дверь и входит старпом при исполнении. Но хоть он и «при», а нрава весёлого. Входит с улыбкой, комично потягивая носом, делает три мягких, но неотвратимых шага от двери к столику под иллюминатором (каюты на судах крошечные) и мерно, в такт шагам, роняет ровно три слова, тоже мягких и ласковых, с полувопросительной даже интонацией: «Противопожарную инструкцию нарушаем?..» Или: «Плиточку (кипятильничек) придётся отдать...»

- Чиф, дай лапу! – повторила хозяйка.

Новокрещённый встал, шагнул навстречу протянутой ладони и доверчиво положил в неё свою лёгкую тёплую лапу. И застенчиво полуотвернулся, как бы говоря:

- Будем знакомы, хотя я не знаю, что это за имя теперь у меня.

3. Сапожники и каменщики

В нашем дворе, где его звали Верным, он сто раз на дню давал лапу, не ожидая за это никаких наград. Поэтому его очень удивили восторги и новая порция колбасы. Пёс ещё раз утвердился в мысли, что добрых и весёлых людей на свете всё же больше, чем сапожников и каменщиков.

Именно так, всего на два разряда – на дерущихся ногами-сапогами и на швырятелей камнями, делил он плохих людей. И умел отличать их от хороших по запаху. Тут всё просто: и сапожники и каменщики трусливы, хотя прекрасно умеют это скрывать, обманывая людей показной храбростью. Но собаку-то не обманешь!

Дело в том, что каждому живому существу природа подарила какой-нибудь способ самозащиты: одному клыки, другому когти, третьему иголки, четвёртому просто длинные ноги или маскировочную окраску. И каждому, кроме того, дала ещё и особенный, отпугивающий запах. Вот и человек, сам того не зная, в минуту испуга невольно начинает пугать... запахом. А собака сразу улавливает его. Разные есть собаки: одни тут же бросаются наутёк, другие кусают, а третьи, как вот он, например, стараются не подавать вида, и тогда обычно этот запах у человека быстро исчезает, и наступают мир и дружба.

У сапожников и каменщиков получается по-другому: наверное, они как раз знают или хотя бы подозревают о своём предательском запахе и потому сразу норовят применить любимые орудия защиты-нападения. Причём пахнут они и так сильнее других, а тут их запах ещё усиливается. Ну и удержаться от того, чтобы не хватануть их за ногу или, во всяком случае, залаять, бывает очень трудно.

Вообще кусать человека – это такая крайность! Самое последнее дело. Когда собаки грызутся между собой, так, походя, из-за кости или места в свадебной кавалькаде, не зверея вконец, не насмерть, то это у них – вроде разговора. Люди ж тоже, встречаясь, обнимаются, скалят зубы, хлопают друг друга по спинам, лаются. Но у них есть Речь, которую умные собаки умеют понимать.

Вот за что, вот за какое Великое Человечье Изобретение он так уважает и любит людей всеми силами верной своей собачьей души. Не зря ведь и имя у него было такое – Верный. Нет, укусить человека для него почти немыслимо. Именно не-мыслимо, то есть невозможно, пока в него не швырнут камнем, отшибив способность думать и разбудив спящего в нём (разве только в нём?) зверя. Кусать человека настолько противно его натуре, что на одной передней лапе хватит когтей, чтобы сосчитать, сколько раз это случалось с ним за всю его жизнь.

Он прекрасно помнит, как совсем ещё зелёным щенком куснул до крови человеческого щенка, детёныша. Тот очень жестоко играл с ним: сначала едва не проткнул ему острой пластмассовой саблей пузо, а потом чуть не разорвал руками пасть, пытаясь поймать понравившийся ему розовый щенячий язык...

Вкус человеческой крови был отвратителен, страшен. Помнится, он долго мотал мордой, стараясь стряхнуть это наваждение – вкус и запах человечьей крови.

Ещё три раза сами люди – сапожник и два каменщика – вынуждали его кусаться. Один из каменщиков мог его, пожалуй, убить в том кошмарном закуте, залитом лужей, куда, осатанев, загнал его пинками и градом камней. Он отчаянно визжал, звал на помощь, но родной двор был далеко и его не услыхали. И когда каменщик хотел уже добить его, Верному ничего больше не оставалось как грызануть руку, выворачивающую из земли огромную булыгу, и проскочить меж ног убийцы.

- Чиф, айда гулять, а? – хозяин взялся за дверную ручку.

«Гулять» было одним из самых любимых слов у Верного-Чифа. Хозяин скоро это понял и иногда, наверное, чтоб испытать собачий слух, сидя за столом, за книгой или бумагами, даже не шевелясь, произносил его тишайшим шёпотом, и Чиф мгновенно выскакивал из-под стола и начинал приплясывать вокруг кресла, радостно повизгивая – тоже вполголоса, заговорщицки. Слух у него был, что называется, абсолютный.

Хозяин пристрастился вот так, шёпотом вести с ним задушевные беседы: делился судовыми новостями (например, о том, что почта на транспорте пришла – редкое событие), рассказывал о добром коке, собирающем для него, Чифа, вкусные кости, и о тёзке его, чифе с маленькой буквы и с маленькой, кусачей душой. Жаловался на судьбу, подсунувшую вот эту бумажную возню ему, дурацкие топливные отчёты, которые только засоряют мозги и убивают время. Эти бумажки, говорил он, нужны лишь береговым чиновникам, чтобы обманывать народ, делая вид, что работают. А у него вот вечные нелады с начальством из-за этих бумажек. Ну а если ещё и дома у тебя (ты только представь, Чиф), да, там, на берегу, жена – не друг, а тоже начальство, тогда вообще туши свет. Ну и в результате – развод (обычная моряцкая доля, Чифуля), и сын остаётся без отца, отец – без сына...

Чиф так внимательно слушал, глядя прямо на говорящего своими каштановыми глазами и чуть склоняя голову то в одну сторону, то в другую. Всю запёкшуюся в сердце отцовскую любовь хозяин перенёс на Чифа, балуя его заботой и лаской, целуя в чёрный кожаный нос, играя с ним совсем как мальчишка.

Они часто гуляли вдвоём по палубе, слушали болтовню чаек за кормой, где плавают рыбьи отходы, выплеснутые из рыбцеха базы, дружески беседовали и играли то с боцманом, пахнущим пенькой и краской, то с благоухающим коком, то с кем-нибудь из матросов, пропитанных сразу всеми запахами судна и моря.

- Верный! – позвал вдруг один из матросов.

Чиф остолбенел, потом втянул воздух, выписывая носом волнистый узор, и узнал человека, который кормил его колбасой – там ещё, на берегу, на улице, рядом с родным двором, где он играл с ребятами, вот так же кричавшими «Верный, Верный!». Собирался дождь, ребята разбежались, а этот человек всё кормил и кормил его душистой колбасой, затем взял на руки, привязал верёвочку вместо ошейника и повёл, а потом от дождя спрятал под плащом. Добрый человек, хороший. Чиф вильнул ему колечком хвоста.

- Верный! Верный!

И вмиг – удивительное дело! – пропали, испарились летучие солёно-синие запахи и нахлынули те, спокойные зелёно-коричневые, дворовые. Подушечки лап вместо противного, зудящего железа вдруг ощутили (ну, не волшебство ли?) приятный, нагретый солнцем ракушечный песок. Чиф легко оттолкнулся от него, взвизгнул и, снова став Верным, полетел на зов, обнял передними лапами ногу знакомца и радостно лизнул склонившееся лицо.

- Чиф! Ко мне! – приревновал хозяин, располовинив собачью душу. И пёс метнулся к нему и так же молниеносно облобызал не помня что, руку ли, подбородок, весь во сласти сладких терзаний.

- Чиф! Старпом! Ха-ха-ха! – расхохотался матрос. – Чиф! Сюда, Чиф! На!

Незаметно на кормовой палубе образовался кружок из матросских сапог (мазут, краска – фу, чхи!) и весёлых добрых рук, играющих с ним, треплющих шерсть, ласково теребящих за ушами, просящих лапу:

- Чиф! Чиф! Мне дай!.. Мне!..

4. Большой чиф с маленькой буквы

Наверху, на трапе кормовой надстройки, возникла прямоугольная, как дверь рундука*, фигура старпома.

- Что за цирк? Шапито, — голос старпома улыбался. – А работать кто будет, Пушкин?.. А ну-ка в темпе, моряки, на бак! Скоро обед, а вы тут с собачкой, понимаешь, забавляетесь. До вечера ежели бак мне не заблестит, в этом месяце будет вам красивый шиш, а не премия, усекли?

Матросы «усекли» давно: премия – просто часть заработка, которую старпом крепко держит в руках, как дрессировщик хлыст. А ведь деньги в море зарабатываются нелегко, и они очень нужны матросским семьям, оставшимся на берегу. Носовая палуба, или бак, конечно, больше других палуб захлёстывается волной, быстрей ржавеет и чаще требует покраски, но до чего ж обрыдла эта нудная работа морякам, которые делают её уже в четвёртый раз за путину, то есть куда чаще, чем на других плавбазах, они-то знают. Старпом просто выслуживается перед кэпом. Служит чиф, на задних лапках служит...

- Чиф! – Озорно крикнул знакомец, уходя. – Чиф, ко мне!

Старпом, нахмурясь на миг, запоминающе глянул в матросскую спину и спросил у оставшихся:

- Чья собачка?

- Моя, а что? – ответил-спросил Борисыч.

- Да ничего особенного: нагадит – будете мыть мне палубу. Так что советую держать её в каюте, иначе придётся списать с судна.

- Кого, Чифа или меня? – задал Борисыч вопрос, на который старпом ответил лишь долгим и холодным взглядом.

Потянув носом в его сторону, Чиф определил: сапожник. И коротко,

• Рундук – узкий матросский шкаф в каюте или кубрике.

вроде на пробу, одиночно гавкнул. Старпом многозначительно кашлянул и ушёл восвояси.

Старпомовы «свояси» были везде, всё судно. Но получилось так, что маленький Чиф с большой буквы как бы отвоевал себе корму у большого чифа с маленькой буквы.

Теперь они с Борисычем ходили гулять только одним маршрутом – на корму. Здесь к запаху просмолённых тросов, плотными спиралями лежащих на вьюшке швартовного устройства – шпиля, на гигантской стальной катушке и просто на палубе, примешивались божественные кухонные ароматы из выходящей сюда камбузной вентиляции, гудящей спозаранку до самой ночи. Воспитанный Чиф ещё на первой прогулке отыскал у борта дырочку для стока воды с палубы, которая называется по-флотски шпигат, и сразу аккуратно присаживался на неё по нужде, умиляя кока и матросов, случившихся тут.

- Да ваш Чиф, Борисыч, по части порядка, — восхищались они, — ещё фору даст нашему чифу. Какой умница!

«Отвоевал корму» – нет, это сказано, пожалуй, преждевременно. Война только началась.

Однажды старпом, делая большой обход плавбазы вместе с судовым врачом, широко открыл дверь каюты механика и сказал всего одно слово:

- Полюбуйтесь!

Дело в том, что плавбаза это не просто пароход, а и пищевое производство, где всякая живность вроде псов и кошек запрещена по санитарным нормам. Козырь в руках старпома!

Правда, в обеих надстройках плавбазы, где сосредоточены каюты экипажа, можно отыскать целый десяток каютных болонок и кошек. Но их надо отыскивать, а тут, понимаешь, сам под ноги лезет, по палубе носится, по трапам цокотит, взлаивает звонко. А самое главное, конечно, имя, которое дал ему хозяин...

У Чифа как раз был «праздник живота». Так называл хозяин пиршество, принося с камбуза сразу целую кучу вкусных костей. Зарыв под половичок, на потом, две мозговых косточки, пёс всласть расправлялся с остальными. Старпом, точно он подглядывал, когда зарывались кости, подошёл прямо к столу и откинул угол половичка носком ботинка, противно пахнущего почему-то хлоркой.

Чиф негромко, упреждающе зарычал. Нога отдёрнулась, запах сапожника резко усилился, перебив даже хлорку, круто свербившую в носу. А тут ещё – пегая волна больничного духа, которую принёс второй незваный гость. Именно эта волна окончательно растревожила пса, напомнив ему пренеприятнейшую процедуру прививок в береговой ветлечебнице, боль, скулёж и вскрики разномастных собак.

Врач шагнул в каюту, чтобы «полюбоваться» и покачать головой: ай-я-яй, мол, какой непорядок. Чиф же, кратко облаяв тёзку (так, на всякий случай: с сапожниками надо держать ухо востро), метнулся мимо носителя иголочной боли и больничного духа в коридор.

- Чиф! – крикнул хозяин. – Чиф! На место!

А в коридоре, видно, обеспокоенные большим обходом, выглядывали из раскрытых кают матросы и мотористы, обитатели кормовой надстройки. Они увидели старпома, выходящего из каюты механика, и пса, несущегося мимо, и по коридору полетело разноголосо:

- Чиф! Чиф! На место, Чиф! Домой, Чиф!..

5. Холоп

Вы слышали такое выражение: дразнить гусей? Задумывались над ним? Оно ведь не только о баловстве и лишнем, дескать, шипении. Есть в нём и скрытая тревога, предупреждение об опасности. Вы скажете: ха, гуси, кому они страшны, братцу Иванушке только! Но гуси бывают всякие. И держатся, заметьте, стадом. Поэтому не спешите. Кстати, фамилия у нашего старпома именно Гусев...

- Матросу Лакомцеву зайти к старшему помощнику капитана! – это прорявкал спикер, судовой громкоговоритель, проникающий во все каюты, трюмы и цеха плавбазы, не говоря уже о палубе. Все слышат! И между делом, сортируя или разделывая рыбу, сращивая тросы или ремонтируя дизель, работая на лебёдке или готовя обед, вскользь делятся меж собой:

- Холопа позвал... Опять, значит, затевают... Ага, как старуха Шапокляк...

- И что это за чиф у вас? – возмущается матрос, недавно прибывший с другого судна. – Эх, у нас был старпом, дай ему Бог всю жизнь семь футов под килем! Батька родной! И никаких у него не было ни холопов, ни стукачей...

Матрос Лакомцев внешне ничем не отличался от других членов команды. Море отбирает крепких людей. Среднего роста, в меру коренастый, мускулистые руки перевиты жилами, как тросы, с которыми он имел дело не первый год. Рыжий рыбацкий свитер из грубой шерсти, застиранные джинсы в пятнах смолы и краски, заправленные в кирзачи со светлой полоской щегольских отворотов, – всё как у всех. Молодой ещё, лет тридцати, весёлого нрава, симпатичный, русоволосый, сероглазый.

Говорят: встречают по одёжке, провожают по уму. Но на флоте (да не только на флоте) человек проверяется работой, уменьем. Лакомцев сразу понравился всем – и товарищам по палубной команде (как говорится, по концам и кранцам*), и хозяину палубы боцману. Расторопный, исполнительный, он раньше всех, едва отзвучит по спикеру голос капитана или старпома, являлся на бак, на своё место по швартовому расписанию. Подходит к борту базы или, наоборот, отшвартовывается судно-перегрузчик, у матросов– аврал, самая трудная работа. Лакомцев никогда

• Концы – тросы, верёвки. Кранцы – приспособление для смягчения ударов судна о судно или о пирс (деревянный брус, старые автопокрышки, надувные резиновые баллоны)

от неё не отлынивал, первым хватал и тащил тяжеленные швартовые концы, стропил и спускал на воду или, наоборот, поднимал на палубу гигантские китообразные туши надувных резиновых кранцев, предохраняющих суда от ударов друг о друга, работал на лебёдках, всё знал, всё умел. Ну и был в конце концов замечен старпомом.

Вскоре его перевели в рулевые, на «королевскую», то есть старпомовскую, вахту. Тогда-то и увидели матросы, что он за человек.

- Помог бы нам, — говорили ему, авраля на палубе в штормовую погоду. – База ж не на ходу, в дрейфе, чё тебе сейчас на вахте-то делать?

- У верблюда два горба оттого, что жизнь – борьба, — смеялся он в ответ, неся на мостик термос с кофе. – Каждому своё. Батрачьте, служивые, мне некогда.

Исчезли с его робы следы смолы и краски, он стал приближённым, вошёл в «королевскую» свиту.

Но жил-то он по-прежнему в матросской четырёхместке, пенально втиснутой в ряд кормовых матросских кают, живущих коммуной. И постепенно стали замечать странное, небывалое: что ни скажи, в тот же день становится известно старпому. В конце концов дознались: его рук дело. И поняли, до чего ж верно и точно сказал Максим Горький: бывший друг – злейший враг...

У кого-то из «свиты» был день рождения, и старпом, по-княжески бражничая в компании приближённых, впервые громко произнёс это слово: «Мои верные х о л о п ы!..»

Кто-то из матросов, как раз проходя мимо их двери, слышал.

Но холопов у чифа было несколько, а прозвище Холоп утвердилось только за ним, Лакомцевым... Ну, был бы он Холоповым, допустим, тогда понятно, а так... И всё же, размышляли матросы вслух, секрет этой позорной для нашего времени клички, видно, кроется и в фамилии его, такой, казалось бы, красивой, благозвучной и даже вкусной – Лакомцев. Может быть, рассуждали они, он потомственный холоп, любитель, значит, лакомиться с барского стола?..

А старпом, во время того обхода ужаленный в самое чувствительное место – в самолюбие, действительно затевал, призвав по спикеру Лакомцева в свою каюту.

И вышел Холоп от него озадаченный. И сразу, в коридоре, заозирался по сторонам. То ли искал кого, то ли наоборот – боялся встретить. Вдруг спросят, зачем, мол, тебя чиф вызывал. А на воре-то шапка горит. Вот он и опасался, как бы его озадаченность не раскусили.

Вообще с некоторых пор он и внешне изменился, несильно, но для внимательного взгляда всё-таки заметно. Раньше, в палубных матросах, ходил уверенно, твёрдо, распрямив крепкую рабочую грудь. Теперь же начал слегка сутулиться, и походка у него стала мягче – как у охотника, идущего по следу. И ещё: разговариваешь с ним, а он тебе в глаза не смотрит, бегают его серые мышками вокруг твоего лица да около, поймаешь их на долю секунды, да тут же – прыг и убежали.

6. Вдвоём в каюте

Славно жилось Чифу на «Страде», даже слишком, может быть, хорошо жилось: не было у него врагов, одни друзья. Со старпомом пути его не пересекались, в носовую надстройку сам он никогда не бегал, ну а в корме – все свои. Если, может, кто и был поначалу сапожником или каменщиком, так Чиф постепенно и тех своим терпеньем, тактом и лаской в глазах сумел успокоить, можно даже сказать, перевоспитал.

Хозяйка уехала на берег, в большой морской отпуск: там. на далёкой земле, с бабушкой и дедушкой, подросла её дочь и вот теперь нуждалась в матери. Хозяин и без того всем сердцем привязался к собаке, а с отъездом хозяйки ему вечерами и словом перекинуться оказалось не с кем. И их беседы с Чифом не только возродились, но и стали продолжительней, задушевней.

- Видал, Чифуля, чайки за кормой порхают над рыбьими кишками да орут так тоскливо, что самому завыть хочется, ага?

Чиф кивнёт, сопнув носом, будто чихнуть собирался да раздумал. И опять навострит уши.

- Такая вот птица, брат, всю жизнь пропадает в море, гнезда не вьёт. В камнях, в скалах прибрежных вывела птенцов и – прощайте. Как тебе это нравится, а?

Чихнёт Чиф – так, без нужды, чтоб поддержать беседу только – и снова слушает.

- Вот и я, Чифка, получается, такой же. В точности. Потому, наверное, и ненавижу чаек. Во всяком случае, тех что за кормой толкутся... Кто нам противен? Да тот, кто нас самих-то нам и напоминает, с нашей плохой то есть стороны, с кривого боку. И выходит, брат, что мы сами себя как раз больше всего и не любим. Хорошо разве ж это?.. Странно, да?

Мотнёт Чиф головой, отогнав невидимую муху, и внимательно уставит в грустное лицо хозяина свои золотисто-карие глаза. А в них – хозяин мог бы поклясться – сочувствие.

- Милый ты мой, тебе ли себя ненавидеть! Нет, это планида, пёсик, человечья. Потому как только люди умеют портить друг другу жизнь не из-за куска, как вы, а просто по глупости. Глупость, брат, в нашем умном мире очень много значит! Вот и говорят: дуракам – счастье. Ну а если ты не круглый дурак, то тебе всё время хочется стать лучше, чем ты есть. Так ведь?..

- Ну-ну, раз моргаешь, значит, согласен... Вот почему, Чифка, мы себя-то и не жалуем.

Хозяин тяжко вздохнул, и пёс тоже со вздохом положил голову на лапы.

- Так-то, Чифуля, такие вот у нас дела. Глупые дела, да. Скажу тебе по секрету, что самая большая, самая важная и дорогая глупость – жажда власти. От неё, от этой главной глупости, как реки от ручейка, берут начало почти все человечьи беды.

- Что ты носом-то вертишь, сомневаешься? Ну сам посуди. Дружишь ты с кем-то, но вдруг показалось тебе, что неправ твой приятель. Раз показалось, другой – и ты, нет чтобы попытаться понять, как-то объяснить его поступки, начинаешь командовать. Ну да, ты сам себе ведь кажешься умнее... И всё! Вы рассорились. Дружбу, любовь, мир – всё самое лучшее может сломать и разрушить главная глупость. Да-да! Без уважения, Чифка, без доверия любовь и дружба в конце концов умирают.

Чиф не выдержал грустного тона хозяина, вскочил беззвучно, на одних подушечках, без когтей, и лизнул его в нос. И обнялись они, и хозяин тоже поцеловал его куда-то в шерсть возле носа.

Вольготно жил Чиф: хозяин теперь доверял ему самостоятельные прогулки. Сидит за столом – пишет, читает, явно никуда не собирается, и Чиф спокойно дремлет у его ног. И вдруг звучит магическое слово гулять. Но нет, не верится, послышалось. Когда хозяин действительно готов идти, пёс это чувствует прекрасно. А слово, да уже чуть громче, повторяется:

- Гулять!

Секунда – и Чиф у двери. Виляет лохматым, как малярная кисть, хвостом, радостно повизгивает и так заразительно вообще суетится, цокает по линолеуму когтями, что трудно удержаться, чтобы не составить ему компанию. Но хозяин занят и, улыбнувшись, приоткрывает дверь, не широко, как обычно делает выходя, а чуть-чуть. Чиф смущён, сбит с толку, волнуется. Сунет нос в коридор – и обратно. И смотрит, точно спрашивает:

- Ну зачем же дразниться? Идём или не идём?

- Иди, Чифуля, иди гуляй!

И он выскакивает на волю и проносится чёрно-серебряной пулей по всему длинному коридору – туда, назад, на миг остановится, замрёт у закрытой двери, нюхнёт, прислушается – и снова пулей, теперь уже в ту, железную, водонепроницаемую дверь, обычно открытую настежь и прихваченную штормовой защёлкой.

Вот и палуба! Голубой огромный мир над головой. Солнечный – чудесно, облачный – тоже замечательно. И синий простор до горизонта, остро бьющий в нос газированным запахом йода, водорослей, рыб, ракушек. Воля, свобода, радость!

7. В чёрной пасти

Однажды рыбаки удачно заловились (это слово означает: поймали, наловили, а не «увлеклись ловом»), все суда-добытчики стояли на неводах в ожидании плавбаз. Море, как невесту бусами, украшали полукружья белых цепочек – неводных поплавков. А накануне по радио было получено штормовое предупреждение. И к вечеру погода начала резко портиться.

Поплавки уже плясали рок на крутой волне, когда плавбаза заканчивала приём рыбы у одного судёнышка, чтобы спешить на выручку к другому. Вечерело. Чернильным пятном расползалась туча-громада, затмевая цветные картинки заката. Мрак воцарялся катастрофически быстро.

- Мотоботы срочно на подъём! – рявкнул спикер.

Хозяин только что вернулся с вахты, пропахший сильнее обычного машинным маслом, металлом, потом, усталостью. Чиф, успев уже встревожиться быстро наступающей ночью и столь долгим отсутствием хозяина, запрыгал вокруг него, взвизгивая и тоненько поскуливая. Гулять, скорей гулять! Ведь мы, правда, сейчас пойдём гулять? Мы так давно не виделись, я так соскучился. Пойдём же быстрее, айда!..

- Ну иди, иди, Чифулик, — хозяин открыл дверь, — сходи сам. У меня, честное слово, сил нет, вахта все вымотала, работы было – вот так, — он провёл пальцем по горлу. – Иди, родной, побегай...

Душ, ужин, несколько прочитанных страниц раскрытой под лампой книги, почти исчезнувшая усталость... Время. Много, наверное, времени уже прошло...

Лампа, выдвижное бра на переборке над столом, тревожно и сильно вибрировала: главный дизель, значит, запущен уже на полные обороты. База на ходу, на полном ходу. Где же Чиф? Давно пора ему поцарапаться в дверь и голос подать.

В гости зазвали, видно, и он, паршивец, пошёл. Колбаской опять кто-нибудь заманил, приласкал.

А к сердцу кралась тревога. Колбаска – берег, прошлая стоянка – мокрый, брошенный, дрожащий пёс на палубе...

- Чиф! Чи-и-ф!

Тишина. Только ритмично и мощно вздрагивает палуба в коридоре, дребезжат кое-где плафоны на подволоке, двери кают, трясётся, мелко постукивая по переборке, огнетушитель, красный, как морковка.

- Чиф! Чиф!.. Ты где, Чиф? Ко мне!..

До самого отбоя, два часа с лишним, ходил Борисыч по всем палубам и коридорам сначала кормовой, затем носовой надстройки, извиняясь заглядывал в каюты – одну, вторую, десятую...

Хорошо рассчитал Холоп, время выбрал самое подходящее. Подстерёг, когда вернулся механик с вахты, проследил, как выпустил пса. И – вот он, тот самый момент – Чиф только пристроился на шпигате по-большому, как подошёл к нему человек, погладил по голове и вдруг крепко, клещами будто, схватил за бока.

Каменщик! Резко пахнуло трусом, опасностью...

Руки напряглись, вытянулись, и Чиф успел только раз, взрычав, хватануть одну из них зубами. И то несильно. И полетел в чёрную пропасть, за борт...

8. Плохое забывается быстро?

Печальную историю жизни на плавбазе маленького Чифа с большой буквы приходится заканчивать. Хозяин долго, очень долго ходил безутешный, неприкаянный, всё искал, выспрашивал, на что-то надеялся. Пока не рассказал ему кок, что в тот чёрный штормовой вечер он мельком слышал из камбуза короткое рычанье и потом далёкий, видно, уже из-за борта, взвизг.

- Подумал ведь, помню: неладное что-то с Чифом, да тут как раз, понимаешь, Борисыч, — кок и сам расстроился, — котлеты, чёрт бы их побрал, подгорали, не мог я выйти!.. Но, знаешь, что я тебе скажу. Помстилось будто... Да нет, было, слыхал – ругнулся кто-то. Мужицкий голос, а чей – разбери поди, когда уже свистело да коловертило на палубе. Помнишь же, штормяга какой заиграл...

Позже, разговорившись случайно с медсестрой, узнал механик, что на следующий день в лазарет обращался этот, Лакомцев, рулевой старпомовский. Да, рваная рана предплечья. Неглубокая рана, но подозрительная, надо сказать, похожая на укус...

Матросы, которым механик обо всём рассказал, очень ему сочувствовали и жалели Чифа, тоже успели его полюбить ведь. Однажды, после очередного аврала, встретили они в своей матросской бане Холопа и, заметив свежий, двумя подковками, шрам у него на руке, прижали в углу и заставили признаться.

- Короче, Борисыч, — рассказывали потом, — тут чиф, старпом во всём виноват. Как сказал Холоп (с его слов, видать), двум чифам на одном судне делать нечего.

Недолго после этого работал Лакомцев на плавбазе «Страда». С ним перестали здороваться и вообще разговаривать. И понял он, что надо списываться, уходить на другое судно. Старпом не хотел его отпускать, но у того нашлись какие-то «уважительные причины», и отпустить пришлось.

Сам чиф не шибко переживал эту потерю. Есть люди, которые вообще не умеют глубоко переживать.

Ничуть вроде не изменился старпом, только во время обхода один никогда теперь не заходил в каюту механика. И зародился неприметный такой, совсем крошечный новый червячок в старпомовской душе...

Бывает, нальётся в бочку с водостока полным-полнёхонько, и стоит вода в ней вровень с краями и даже чуть выше краёв, увеличилкой этакой. Интересно бывает смотреть, как упадёт туда самая последняя капля: пллю – и пролилась вся «увеличилка».

Вот так же, видно, последней каплей оказался и тот крошечный червячок, подаренный чифу Чифом. И начал меняться старпом, всё чаще задумываться стал, прежде чем сделать что-нибудь. И меньше стало недобрых дел у него за душой. И даже холопы его словно осиротели: он перестал интересоваться их мелочными услугами. Приуныли холопы, тоже задумываться начали, с головой ушли в работу.

Со временем их и называть-то так – холопами – перестали. Когда человек меняется в лучшую сторону, плохое за ним быстро забывается. Разве не так?..